КУЛЬТУРНОЕ НАСЛЕДИЕ.
ФИЛОСОФСКИЙ ВЗГЛЯД
  История в размышлениях  
К 95-летию со дня рождения А.И. Солженицына
БОГОСЛОВСКИЕ И АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ НАДЕЖДЫ В «КРАСНОМ КОЛЕСЕ»
Н.В. ЛИКВИНЦЕВА

 

Аннотация
В статье анализируются социально-политические воззрения А.И. Солженицына на основе его публицистики и главного произведения жизни – «Красного колеса». Показана критика им просветительского рационализма, поверхностного гуманизма и бездуховности технократической цивилизации. Вскрыта символика «Красного колеса», через призму которой писатель анализирует события начала и конца XX в.

Ключевые слова: просветительский рационализм, гуманизм, демократия, идеология, прогресс, макиавеллизм, насилие, ненасилие, интеллигенция, секулярный антропоцентризм.

Summary
The article analyzes A.I. Solzhenitsyn’s sociopolitical views on the basis of his political essays and his magnum opus – The Red Wheel. It shows the Solzhenitsyn’s critics of enlightenment rationalism, superficial humanism and spiritual impoverishment of a technocratic civilization, discovers opens the symbolism of The Red Wheel through the prism of which the writer analyzes events of the beginning and the end of the 20th century.

Keywords: enlightenment rationalism, humanism, democracy, ideology, progress, Machiavellianism, violence, nonviolence, intelligentia, secular anthropocentrism.


Ликвинцева Н.В. Богословские и антропологические основания надежды в «Красном колесе» // Философские науки. 2014. № 2. С. 75 – 88.

Likvintseva N.V. The Theological and Anthropological Foundations of Hope in A.I. Solzhenitsyn’s The Red Wheel // Russian Journal of Philosophical Sciences. 2014. № 2. P. 75 – 88.

 

 

В десятитомном «повествовании в отмеренных сроках» «Красное Колесо» речь идет о гибели России: автор, как врач-диагност, ставит диагноз и описывает начало болезни, постепенное и неуклонное разлагание живого – сползание страны в революцию, в хаос, в братоубийство, в кровавый кошмар «Архипелага ГУЛаг». Сама масштабность эпопеи в ее попытке показать все социальные слои дореволюционного общества, все неисчерпаемое богатство «Руси уходящей»1, сам замысел автора стать живой «памятью народа»2, его голосом, уже предопределяет то чувство все возрастающей боли, с каким мы читаем эту книгу. Слова «упускание», «сползание» становятся ключевыми: читатель с болью и ужасом следит за упусканием каждой новой попытки спасти Россию. В финале гибель уже ясно видима как неизбежная, но почему-то вместе с этой растущей болью и ужасом неизбежности растет надежда, странная надежда «сверх надежды»3, ярким светом которой и заканчивается книга. Один из главных и любимых солженицынских героев полковник Воротынцев стоит на Валу и смотрит на распростертую внизу, бесконечно дорогую и уже обреченную страну:

«В этом холоде подступающего, в этой бесповоротности – свое новое облегчение.
Кажется: все – хуже некуда? В яр, в глину, и все жертвы напрасны? И не знаешь, где быть, где стать?
А плечи – опять распрямились. Нет, впереди, – что-то светит. Еще не все мы просадили.
Но – на какой развилок спешить? И уложить себя – под какой камень?»4


Попробуем всмотреться в основания такой надежды.

Последние строки эпопеи (взгляд Воротынцева вниз, с обрыва высокого Вала) зеркально отражают самые первые строки повествования, когда взгляд уходит горизонтально вверх: гора, Хребет, высится «такой большой в мире малых людских вещей, такой нерукотоворный в мире сделанных» (1, 7). Такой взгляд сразу задает вертикальную ось координат, добавляет ее к горизонтали исторической, земной действительности. Течение земной истории Солженицын описывает с безжалостной скрупулезностью историка, с введением в повествование множества исторических лиц, с отсылкой к документам и газетам того времени, даже с приведением военных карт: историк продумывает и оценивает причины каждой новой исторической неудачи, каждую новую возможность избежать катастрофы и те причины, по которым и эта возможность оказывается упущенной. В такой исторической плоскости катится смертоносное «Красное Колесо» (его образ то и дело возникает в эпопее, словно прошивая собою ткань повествования): это круговое, а значит тупиково-безвыходное движение, «Круговой Обман» (10, 553), бесовские «завихрения» истории, отсылающие нас и к пушкинскому стихотворению «Бесы» («Мчатся тучи, вьются тучи.») и, конечно, к «Бесам» Ф.М. Достоевского. Но самое интересное здесь, что противостоящая «духу низости» (10, 527) и вращению безжалостного Колеса истории «онтологическая вертикаль» (выражение П.Е. Спиваковского, уже успевшее стать термином5) выстраивается не просто как взлет души, не просто как движение от онтологического низа (колодец, нижняя точка оползня) вверх. Оказывающийся в фокусе авторского взгляда «строй души» отдельных людей, участников исторических событий, сложнее и многозвучнее перекликается и с историей: чтобы не упростить эту живую сложность опять-таки к месту оказывается огромность замысла эпопеи, ее масштабность. Душа не просто движется вверх «изволоком» и «крутым подъемом» (4, 570), но, чтобы «усовершенствовать строй своей души» (1, 405), нередко оказывается нужно сначала противоположное вроде бы движение от верха к низу, когда «душа упадает» (4, 464), когда пласты души начинают «медленно-медленно сползать» (1, 320), чтобы затем «окончательно рухнуть» (1, 448). Ведь именно такой странный обвал-спуск (на дно душевного колодца, отнюдь не совпадающий с нравственным падением) и уравновесит собою тот оползень, в который оказалась вовлечена Россия, станет залогом обратного движения, от низа вверх, ввысь. Такая «эпопея души», разворачиваемая в «Красном Колесе» в ракурсе заданной автором «вертикали», и рождает в итоге ту странную «надежду сверх надежды». Для ее анализа потребуются уже не историко-психологические, но богословские термины.


1. Жертва как путь теозиса

Странный обвал-оползень пластов души, о котором мы упомянули выше, связан с фигурой генерала Самсонова, одного из главных участников и виновников катастрофы Самсоновской армии. Эта катастрофа подробно описана в «Августе Четырнадцатого»: именно с нее, по мнению Солженицына, и началось неостановимое вращение Красного Колеса, упускание страны в революцию. Генерал гибнущей армии постепенно (по мере сползания пластов его души) осознает свою вину, начинает видеть масштаб катастрофы и меру своей ответственности. Именно об этом, одном из самых виновных в трагедии России человеке, Н.А. Струве в статье «Спор об “Августе Четырнадцатого”» заметил: «Вслед за Достоевским, Солженицын не побоялся вписать образ Христа в героя романа, к тому же в судьбу русского генерала»6. Второй человек, с которым в эпопее начинает происходить то же самое, – это уже не просто один из самых виноватых, но «главный виновник»: царь Николай Второй7. В этих двух людей, сполна причастных к краху России, постепенно и, пожалуй, неожиданно для самого автора, словно не из авторского замысла8, а просто из самой логики событий, из самой верности автора той правде, которую он безошибочно чувствует и передает, в этих двух людей начинает вписываться Христос. И генерал гибнущей армии, и развенчанный русский царь шаг за шагом начинают преображаться и обоживаться, повторять собой облик и путь Самого Христа. Так историческая эпопея Солженицына вводит нас в сердцевину святоотеческого богословия: в проблему теозиса.